Громова А.С. Объект и действительность

Автор: Администратор.

Громова А.С.

Объект и действительность

«Когда мы мыслим абстракциями, нам грозит

опасность пренебречь взаимоотношением слов

с бессознательными объектными репрезентациями,

и нельзя отрицать, что наше философствование

в таких случаях по содержанию и форме выражения

приобретает нежелательное сходство

с мыслительной работой шизофреника».

Зигмунд Фрейд

Аннотация. В статье описывается процесс формирования и условия функционирования психического механизма, позволяющего трансформировать чувственные ощущения во что-то такое, что в последствии будет представляться субъекту как имеющее «устойчивые и постоянные признаки, которые могут быть восприняты всем сообществом субъектов независимо от их индивидуальных желаний и мнений» [4] Также в статье описываются причины, препятствующие формированию и функционированию данного механизма, что будет представлено на примере клинического случая.

Ключевые слова: Объект, восприятие, осязательно-двигательный образ, пространственно-объемный образ, объектное представление, вербальный образ.

Abstract.  The article describes formation processes and functioning conditions of a mental mechanism that allows transformation of sensory experience into something, that consequently will appear to a person as having “stable and constant attributes which can be perceived by the entire society regardless of their individual wishes and opinions” [4]. Also, the article describes factors that can prevent formation and functioning of the mechanism. This will be illustrated by a clinical case.

Key words: Object, perception, haptic motor image, spatial volumetric image, object representation, verbal image.

На самых ранних этапах развития внешний объект дан младенцу двумя возможными путями – путем пассивного осязания на уровне кожных ощущений и активного осязания в оральной области. При пассивном осязании младенец может воспринимать лишь отдельные свойства объекта, возникающие образы которых отличаются глобальностью, некоторой неопределенностью и неточностью [5]. Тогда как активное осязание позволяет синтезировать поступающие сигналы, формируя цельный осязательный образ объекта. При этом возможность регистрации пассивных или активных ощущений зависит от наличия удовлетворяющих отношений матери и младенца, что подразумевает соответствие этих отношений определённым требованиям, вполне исчерпывающе описанным В. Тэхке в книге «Психика и ее лечение». Согласно В.Тэхке количество восприятий, приносящих удовлетворение должно быть достаточным [7]. Восприятия удовлетворения должны иметь характер временной предсказуемости и быть качественно согласованны. Также восприятия удовлетворения должны быть адекватно синхронизированы во взаимодействиях мать-младенец [7]. Когда мать обеспечивает перечисленные условия в отношении цепочек пассивных осязательных ощущений, сменяющихся активными осязательными ощущениями, психика младенца становится способной регистрировать [7] переходы от переживания чего-то неопределенного, но удовлетворительного к чему-то, определенному и удовлетворительному. Таким образом, психическое становится готовым к трансформации ощущений, вызываемых воздействием элементов действительности на органы чувств.

Переход к самостоятельному ощупыванию объектов происходит примерно на 3-4-м месяце жизни [1]. Благоприятное протекание этого периода чрезвычайно важно, так как он дает возможность максимально точно отразить впечатления от объектов внешнего мира. Надежность осязания обусловлена тем, что из всех чувств, обращенных к внешним объектам, только в области осязания между ощущением, оставляющим впечатление от отдельного качества объекта в психическом и воздействием того, что является внеположным по отношению к психическому почти нет различия в качестве ощущений [6]. Кроме того, активное осязание предполагает произвольную фиксацию внимания на воспринимаемом качестве объекта и, следовательно, регистрацию сравнительно небольшого объема стимулов, воспринимаемых последовательно [13]. Не менее важным является тот факт, что получаемые в ходе активного осязания тактильные и мышечно-суставные ощущения позволяют регистрировать информацию о собственном теле его конечностях их движении и их соотношении [13].

При наличии удовлетворительного опыта пассивного осязания на уровне кожных ощущений к моменту перехода на этап активного осязания (ощупыванию объектов) психика младенца оказывается готовой к тому, что поначалу внешний объект дается лишь как конгломерат бессвязных качеств и разрозненных состояний, являющихся вновь и вновь. При наличии удовлетворительного опыта активного осязания в оральной области психика младенца оказывается способной вынести последующее появление внешнего объекта как чего-то согласованного и цельного. Таким образом, первоначально в психике младенца внешний объект предстает как нечто неопределимое, данное «здесь» и «теперь» осязательно-двигательным путем, что в дальнейшем трансформируется в пространственно-объемное представление о чем-то, что дано, что обладает определенными качествами, что пребывает в определенном состоянии или действует определенным образом [6].

При переходе к дистантному восприятию чувственные ощущения от объектов внешней действительности, содержащиеся в проекциях на сетчатку глаз или звуковых волнах, воздействующих на органы слуха, сравниваются с запечатленными в памяти эталонами пространственно-объёмных образов [11].

Последующее соотнесение пространственно-объемных образов с акустическими остатками (остатками слов) снабжает сознание такими представлениями, которые всегда и при любых обстоятельствах будут конкретны, представимы и инвариантны в своих основных частях [7].

Здесь, вероятно, будет уместно вспомнить о том, что в работе «Бессознательное» Фрейд ввел различие между объектным и словесным представлениями, заключающееся в том, что объектное преставление, по существу, является визуальным, а словесное – звуковым [3]. Фрейд полагал, что бессознательное представление создается только объектным представлением, при этом словесное и объектное представления сводясь вместе в предсознательном становятся осознанными [3]. И именно владение языком дает возможность перехода от первичного процесса к вторичному и установления системы предсознательного [3].

Таким образом, овладение словами как чем-то, что способно обозначить объекты или явления действительности, которые «могут быть восприняты всем сообществом субъектов независимо от их индивидуальных желаний и мнений» [4] обусловлено опытом осязательно-двигательных ощущений, представленных пространственно-объемным образами. И кажется весьма вероятным, что связи подобного рода, хоть и в более опосредованной форме, необходимы также для усвоения понятий абстрактных. Для обоснования данного предположения обратимся к статье логика и математика В.А. Успенского «О вещных коннотациях абстрактных существительных» [8].

В своей статье В.А Успенский предлагает вообразить гипотетическую ситуацию, в которой «некто поставил перед собой задачу восстановить значение слов известного ему в основном, но не полностью, русского языка [8]. Предположим, что нашему дешифровщику известна грамматика русского языка, что он знает значения большинства слов и понимает общий смысл фраз, включающий в необходимых случаях и подразумеваемую оценку («хорошо» – «плохо», «правильно» – «неправильно») упоминаемых в этих фразах предметов и явлений; кроме того, в его распоряжении находится какое-то количество текстов на русском языке. Посмотрим, к каким выводам он может прийти, опираясь на указанную информацию, в отношении некоторых так называемых отвлеченных, или абстрактных, существительных. Разумеется, это мы (автор и читатели) знаем, что обсуждаемые существительные являются абстрактными, или отвлеченными: гипотетический дешифровщик этого не знает» [8].

Далее В.А. Успенский предлагает рассмотреть вещные ассоциации таких абстрактных существительных как, например, «авторитет», «горе», «страх» и т.д. И если читатель представит себя на месте дешифровщика, который, отобрав контексты и опираясь «на некоторые заранее поставленные естественные вопросы типа: откуда берется авторитет? что с ним делают? каковы атрибуты хорошего и плохого авторитетов? […] очень быстро узнает, что авторитет зарабатывают или завоевывают (вот откуда он берется), что авторитет можно использовать для подавления кого-нибудь или чего-нибудь (но это дурное использование авторитета, скорее злоупотребление им), что ложный авторитет может в конце концов лопнуть. […] Хороший авторитет должен быть большим, весомым, прочным, твердым. […] Забота об авторитете состоит не только в поддержке, но в укреплении, упрочении его. […] Авторитет может расти, увеличиваться, подниматься, но может […] уменьшится до нуля или упасть до нуля» [8].

При попытке сформулировать вещные представления для слова горе можно обнаружить, что горе «это жидкость, поскольку горе можно пить: испить горя, хлебнуть горя. Она тяжелая, поскольку обрушивается на человека, давит на него; человек подавлен, придавлен горем и, наконец, не вынеся этой тяжести, может быть убит горем» [8].

Затем В.А. Успенский просит читателя перестать отождествлять себя с гипотетическим дешифровщиком и взглянув на ситуацию как бы с метауровня увидеть, что «отвлеченное существительное авторитет во многих контекстах ведет себя так, как если бы оно обозначало тяжелый предмет из твёрдого, небьющегося материала». Что же касается горя, то можно представить, что «горе — как жидкость заполняет некоторый бассейн, на дне которого находится человек: ведь чем горе больше, тем оно глубже, тем тяжелее и с тем большей силой давит на человека» [8].

Таким образом, при наличии всего двух условий: достаточного количества разнообразных контекстов и высокой частоты встречаемости слова дешифровщик (или ребенок) постепенно выведет определенную сущность, лежащую за абстрактным понятием [8]. И хоть эта сущность не будет закреплена за конкретным пространственно-объемным образом, она всегда будет отсылать к определенным чувственным ощущениям, ассоциирующимися с теми или иными объектными представлениями, без наличия которых выведение значения слова окажется невозможным.

Известно, что для овладения языком существует так называемый «чувствительный» период, после завершения которого человек как правило не может усвоить язык. Вероятно, что время, в течение которого возможно естественное развитие психического механизма, позволяющего трансформировать чувственные ощущения в психические отображения объектов внешнего мира ограничено еще менее продолжительным «чувствительным» периодом. Однако, одно его наличие не является достаточным для появления представления об объекте, существующем независимо. Если в силу каких-либо причин удовлетворительный опыт активного осязательно-двигательного восприятия объекта оказывается недоступным, психическое младенца наводняется потоком чисто зрительных и слуховых ощущений. Известно, что в 3-4 месячном возрасте зрение младенца является плоскостным и остается таким до тех пор, пока ребенок не начинает самостоятельно перемещаться в пространстве усваивая его глубину. Таким образом, при любом варьировании угла наблюдения, масштаба или освещенности зрительно воспринимаемого объекта, его отображения будут запечатлены в психическом как множество различающихся между собой двумерных образов [11], не складывающихся в завершенный пространственно-объемный образ. Вдобавок к этому, акт зрения подвергается множеству параллельных стимулов, непроизвольно привлекающих внимание [13], что, бесконечно множа разрозненные зрительные отображения, усугубляет ситуацию затопляя психическое плоскостными образами. Описываемая ситуация не предполагает возможность точного соотнесения звукового источника с порождаемы им звуковым ощущением. Регистрация информации о собственном теле также оказывается ограниченной.

Несформированность психического механизма, позволяющего трансформировать осязательно-двигательные ощущения в пространственно-объемные образы и/или отсутствие достаточного опыта активного осязательно-двигательного восприятия, приводит к тому, что слова появляются в речевой продукции без возможности соотнесения с объектными представлениями (ввиду их отсутствия). В такой ситуации ощущения, вызываемые воздействием элементов действительности на органы чувств, соотносятся со словами лишь в процессе коммуникации – под воздействием речи [2]. При этом ослабление или пробел в сцепке определенных акустических остатков с определенными ощущениями может ввергнуть психическое в состояние характеризующиеся фрагментарностью, бессвязностью и спутанностью как внешних восприятий, так и внутренних образов, в следствие чего восприятие перестает объективировать, а язык выражать общепринятые атрибуты объектов.

Описание случая

А. воспитывалась в семье, состоящей из двух женщин: мамы и бабушки, отец ушел еще до ее рождения. Мать А. рано вернулась к работе. Когда девочке было около 4-х месяцев мать перестала кормить ее грудью – пропало молоко. Заботу о ребенке взяла на себя бабушка, которая запечатлелась в памяти А. как властная женщина, часто возвращающаяся к своим военным воспоминаниям и страдающая от незаживающих венозных трофических язв ног.

По словам А., она была слишком рано посвящена в проявления телесной жизни взрослого человека – от наблюдения различных форм наготы под знаком гигиены до вида открытых ран на ногах бабушки, часто кричащей от невыносимой боли. В тоже время, А. не имела прав на собственное тело, которое вплоть до наступления пубертатного периода одевалось, мылось и укладывалось спать так, тогда и там, где было удобно двум женщинам.

Любая активность девочки истолковывалась как что-то утомительное и ненормальное, объекты и явления окружающей действительности обозначались как нечто влекущее за собой телесные повреждения. Так, например, когда А. было около 8 лет бабушка «предостерегла» ее от приближения к общественному туалету, находящемуся неподалеку от дома следующей не вполне понятной, но ужаснувшей А. фразой: «затащат, письку разорвут!».

Причины частых аффективных вспышек, к которым была склонна мать А. или многочисленных ссор между бабушкой и матерью никогда не объяснялись. А. помнит бесчисленное количество моментов, когда ее маленькую и плачущую оставляли в комнате одну пока не иссякнут слезы.

По словам А., центральным переживанием ее детства был страх. В возрасте 4-5 лет у нее появилась убежденность, что в углах квартиры живет зло, происходящее за пределами дома казалось непонятным, пугающим и как бы затуманенным. Примерно с 11-ти летнего возраста у А. возникла мысль, что к каждому предмету надо прикасаться строго определенное число раз. Появились навязчивая необходимость, в том, чтобы все предметы, находящиеся в ее комнате, располагались в строго определенных местах, было важно и расстояние между ними, которое А. пыталась запомнить и, при необходимости воссоздать. Направляясь в школу или куда-либо еще А. должна была проходить по строго определенному маршруту – «этот фонарный столб возможно обойти только вот с этой стороны, мимо того газона возможно пройти только вот тут» и т.д. А. была убеждена, что любое отклонение от требуемого количества прикосновений, нарушение определенного расположения вещей или маршрута может принести какой-то непоправимый вред. Свои переживания, связанные с тем временем А. описывала, например, так: «Я была полностью оторванным (диссоциированным) ребёнком, живущем в своём отдельном мире. "Социальное" меня не беспокоило, ибо оно было очень далеко от меня, меня беспокоило больше чувство "витающей беды, которая может со мной стрястись", ужасные ипохондрии, и чувство грёзоподобности во всём. Я настолько находилась в себе и фантазиях, что ничего о внешнем мире не могла сказать; я в нём не присутствовала».

До 22-23 лет вся ее активность крутилась вокруг исполнения навязчивых действий, которые поддерживались бабушкой и против которых пыталась восстать мать.

На протяжении всего описываемого времени А. испытывала отвращение к еде и могла употреблять в пищу весьма ограниченное количество самых простых блюд. При этом, будучи ребенком она испытывала сильное чувство отвращения при виде взрослых, употребляющих пищу. Став взрослой, она начала испытывать приступы отвращения при виде употребляющих пищу детей.

Когда А. было чуть больше 20 лет, в одной из соц. сетей она познакомилась с М. – яркой и любящей внимание женщиной, живущей в другой стране, практикующей когнитивную психотерапию и увлекающейся различными эзотерическими практиками. Довольно скоро М. стала для А. кем-то вроде гуру, ангела, проводника в тайный и волшебный мир, созданный и предназначенный только для них двоих. Ради поддержания существования этого «тайного мира» А. была готова исполнить все требования М.: не жалеть себя, начать помогать людям (стать волонтером), не держаться за прошлое, преодолеть собственные страхи – «Я решила стать её проектом. Я во всём приняла «послушание»». В какой-то момент когнитивно-поведенческому демонтажу подверглись и навязчивые действия А. С этого времени она начала переживать ощущение что окружающий мир стремительно отдаляется, на фоне чего фигура М., приобретала все более грандиозные масштабы. В этот период бабушка А. умирает. На фоне происходящего смерть бабушки, по словам А., не вызвала в ней особых чувств.

Спустя примерно полтора года, интенсивное общение в сети закончилось блокированием для А. возможности каким-либо образом связаться с М. Последующие четыре года жизни А. можно описать как воспроизведение следующего цикла: в социальных сетях она находила женщин, живущих в другой стране и имеющих, психоаналитическое образование. Длящееся какое-то время общение (изредка терапия) обрывалась блокированием для А. возможности установления связи. При невозможности связаться с какой-либо фигурой, она звонила в ту или иную службу экстренной психологической помощи, что, как правило, только усиливало невыносимость ее состояния.

Главной причиной обращения к незнакомому человеку (иногда количество параллельных обращений превышало десяток) являлся страх исчезновения: «я боюсь...Я всё больше боюсь всего. Я исчезну. Все больше меня. Я не знаю, какой нужно провернуть приём, чтобы укрепиться и в чём». Последующее общение, длящееся, как правило, от нескольких часов до нескольких недель, прерывалось занесением А. в черный список. Если еще не успевшее начаться взаимодействие не заканчивалось черным списком, то собеседницы А. быстро подчиняли предлагаемые им переживания психиатрической фабуле и в ответ А. слышала что-то вроде: «Я знаю, что, когда психоз, без химии не обойтись. Потом можно поговорить, а сейчас нужны правильные лекарства». Иногда предъявляемое А. обозначалось как нарушение личных границ или как попытка сложить с себя ответственность за собственное психическое состояние. Переживания, связанные с повторением описываемого цикла, А. описывала следующим образом: «Если бы ты знала, какой зверь у меня внутри есть. Ненасытный. Меня ненавидит. Я же от него бегу к ним. А там они. И туда-сюда. Пока бежать становится некуда. Тогда зверь меня ест. А я ничего сделать не могу. Как в концлагере. Он говорит мне что я всем мешаю и что я должна... и перечисляет говорит они правы. И за любое покушение – я его делаю – я преступница. Я получу по голове и от них, и от него, и от всех. За то, что жалуюсь, использую людей. Я просто мразь, дерьмо, преступница, убийца. Все грехи я должна искупить. Мало. Сильнее искупить. Они говорят: это твоя ответственность. Да, да, да, твоя ответственность. Что ты творишь. Так тебе и надо. Заслужила. Я вижу зверей. Цепных злых псов. И они разрывают друг друга. А в маленькой комнате сидит мёртвая фигура. Потом она разрывается по ветру, небо падает на землю, и я больше ничего не понимаю. Я хочу к ним прижаться и спрятаться там, но улицы идут. Вокруг меня сплошные неизвестные улицы».

К моменту начала терапии А. имела психиатрический диагноз и опыт многократных госпитализаций в закрытое отделение психоневрологического диспансера.

В первый же день нашего знакомства А. емко описала то, на синтез и понимание чего, в силу отрывочности предлагаемых воспоминаний и некоторых других причин, например, моего собственного сопротивления, мне потребовалось больше года: «Был мир, который оторвался от всех и ушёл под воду. И тщательно там скрывался. Потом появилась Она, и вторглась в него. Мир с ней смешался. Она охватила собой всё, без остатка. А потом она ушла. И я восстанавливала мир с другими. Они тоже ушли. Мир полностью развеялся в прах. И я ищу его. Но мира больше нет».

Поначалу пространство между мной и А. было наполнено ощущением эмоциональной выхолощенности, которое А. обозначала, например, так: «как будто прошло цунами и осталось такое ровное поле». Очень быстро переживания эмоциональной выхолощенности и омертвелости начали чередоваться с переживанием предельного аффективного напряжения, зачастую сопровождающегося галлюцинациями и предъявляемого А. во время вне сессионных звонков. Что вызывалось реализацией все того же сценария: А. начинает писать женщине-психоаналитику – А. попадает в черный список.

Со временем, ее способность размещать и те, и другие переживания в более определенном месте возросла. Это выражалось в снижении количества обращений в социальных сетях и в увеличение количества вне сессионных звонков мне. Мои попытки завершить разговор вызывали яростное сопротивление, мое молчание или ответы на вопросы данные не молниеносно объявлялись следствием вероломства и тупости. Происходящее было подобно потоку непрестанно предъявляемых взаимоисключающих предписаний: будь рядом/сгинь, молчи/говори, оживи/умри. Сложно передать словами то, что я испытывала в тот период, не было ни мыслей, ни чувств, я ощущала себя камнем подверженным любым воздействиям извне. Далее я хочу привести два собственных сновидения, первое из которых предшествовало актуализации переживаний, обозначенных выше, второе предварило последующий сдвиг в происходящем между мной и А.

Сон 1. Непосредственно перед пробуждением мне приснилось, что я представляю собой живое тело, у которого отрублены руки, ноги и голова.

Сон 2. Я сижу перед монитором компьютера, испытываю нарастающее чувство тревоги, связанное со смутным воспоминанием о том, что какое-то время назад что-то очень интимное было выложено мной в сеть. Далее я оказываюсь в другом пространстве в центре которого сидит крупный мужчина, его голова выбрита, его кожа и одежда цвета ржавчины. В речитативной манере он описывает историю группового изнасилования молодой женщины. Далее я обнаруживаю себя на железнодорожных путях – в том месте, где произошел акт насилия, я вижу перед собой изуродованное и обезглавленное тело женщины, которое будто бы зависло в воздухе. Затем я начинаю двигаться вдоль железнодорожных рельс и при каждой остановки движения обнаруживаю все новые и новые фрагменты ее тела.

Последующий сдвиг в происходящем между мной и А. касался появления переживания боли. Боли связанной с воспоминаниями о детстве, текущими отношениями с матерью, многочисленными случаями отвержения и непонимания со стороны тех, к кому А. пыталась обратиться за помощью. Спустя несколько месяцев аффективное напряжение, испытываемое А. начало снижаться. Она начала делиться описаниями событий текущей жизни, размышлениями по поводу прочитанных текстов, впечатлениями от общения с подругами. Однако, непродолжительный период послабления напряжения был прерван. Первым ударом стало известие о том, что подруга А. имевшая психиатрический диагноз и по словам А. оставшаяся без какой-либо поддержки со стороны окружающих совершила суицид. Параллельно с этим были прерваны только появившиеся, но аффективно значимые переписки с людьми, не имеющими отношения к психоанализу. Ситуация усугубилась переживанием сильного физического недомогания, вызванного начавшимся простудным заболеванием. На фоне происходящих событий А. завязала переписку с некой М. – женщиной, имеющей психоаналитическое образование (и как было обнаружено мной позже, благодаря пересланным А. сообщениям, внешне удивительно похожей на свою тезку – ту первую М.)

На этот раз, причиной переписки стала одобряющая реакция М. на некоторые из комментариев, оставленных А. в одной из групп социальной сети. Теперь сообщения, которые писала А. носили другой характер – они представляли собой попытку некой сборки себя: «…я такой была всегда, Вы поняли какой, шизотипической девочкой, очень тонко зависящей от взрослых, совершенно потерянной среди сверстников, с множественной симптоматикой – грезоподобность всего мышления, многословность и фантанирование фантазиями, изменённость миро-самовосприяития, компульсивность, истощаемость, "домашность", неустойчивая аффективность, ипохондрии, граничащие с бредом... Я не могла найтись ни дома, ни в школе, нигде; закончилось всё это небольшим периодом счастья - я погрузилась в мягкийтёплыйаутизм в университете, хотя и тогда была на ниточке и меня трясло от всевозможных нервнопсихических симптомов, а потом меня размазало всем объемом всего... Я хрупкое стекло». Это и другие сообщения А. вызвали следующий отклик М: «ты очень красиво пишешь, но я чувствую большую боль за твоими словами». Дальнейшая переписка, касающаяся достаточно нейтральной темы, продолжилась следующим пассажем:

А.: И всё же Вы и близко не поймёте меня, ибо это слишком разные миры. Толку переписываться.

М.: Ты мне написала, ты хотела быть услышанной мной, я тебя слышу.

Затем беседа пошла на спад. Через несколько дней, А. решила продолжить общение, но обнаружила, что сделать этого она не может – ее аккаунт был добавлен в черный список контактов. Ярость, вызванная этим фактом, выраженная в сообщении, которое А. написала с другого аккаунта была встречена следующими словами «то, что ты мне в личку вываливала все свои проблемы – это не общение, мной ты ни разу не поинтересовалась, кто я и что я, твоя психоаналитик за деньги слушает весь твой бред, окружающие не обязаны это делать».

К сожалению, описываемые события, совпавшие с только начавшимся периодом послабления боли, переживаемой А. и моя неспособность в достаточной мере контейнировать переживания, вызванные этими событиями, закончились тем, что спустя несколько дней А. была госпитализирована в психиатрическую больницу в состоянии острого психоза.

Далее мне бы хотелось связать теоретические представления, изложенные выше с описываемым клиническим материалом перейдя тем самым его интерпретации.

Как было упомянуто в первой части статьи, Фрейд разграничивал объектные и словесные представления, первые из которых теснее связаны с вещами [9]. В тоже время в психоаналитических трудах «слово «объект» не предполагает понятия вещи как неодушевленного, доступного любым манипуляциям предмета, который обычно противопоставлен понятиям одушевленного существа или личности» [4]. В рамках психоанализа объект как правило рассматривается либо как цель или средство удовлетворения влечения, либо в связи с отношением любви или ненависти к какой-то инстанции Я или к объекту в целом [4]. Однако, как для ослабления напряжения посредствам объекта, так и для чувства любви или ненависти по отношению к объекту необходимо НАЛИЧИЕ самого объектного представления, становление которого обусловлено опытом взаимодействия младенца с объектом как с чем-то материальным. Что, во-первых, подразумевает удовлетворительный опыт взаимодействия с матерью на уровне кожных ощущений и оральной области, во-вторых, достаточность последующего опыта активного осязания.

Отсутствие удовлетворительного опыта взаимодействия с объектом как с чем-то материальным лишило психическое А. возможности наполняться осязательно-двигательными образами объектов. В следствие чего самостоятельное связывание отдельных ощущений, определяемых органами чувств, в пространственно-объемные образы (объектные представления) оказалось недоступно. Отсутствие объектных представлений сделало девочку абсолютно зависимой от наличия и доступности взрослого поддерживающего сцепку определенных ощущений с определенными акустическими остатками. Что, для А. обернулось выраженной спецификой восприятия, заданной речью близких взрослых. Окружающая действительность была означена как нечто несущее собой физическую угрозу, как то, что невозможно ни употребить, ни переварить, как война, оставляющая незаживающие раны. Кроме того, отсутствие достаточного и удовлетворительного опыта тактильных и мышечно-суставных ощущений, получаемых во время активного осязания, лишило психическое А. возможности регистрировать информацию о собственном теле. Непосредственная, прямая и конкретная регистрация информации о теле, его конечностях их движении и их соотношении была подменена чисто вербальными образами, предоставляемыми бабушкой и мамой и имеющими, как правило, тревожный или негативный окрас.

Взаимодействие с М., ее интервенции, смерть бабушки, последующий обрыв связи с М. практически лишили А. возможности восприятия/самовосприятия, обусловленного речью Другого (Ж. Лакан), что столкнуло ее с бездной недифференцированных возбуждений и ощущений, проистекающих из слитых воедино внутренних и внешних раздражений. И что переживалось А. как аннигиляция собственного Я, во избежание которой она должна была вести нескончаемые переписки: «Я чувствую страх исчезнуть. Умереть. В этом и соль психозов видно. Смерть при жизни. Я должна говорить до истощения. Чтобы не исчезнуть. Говорить хоть сто раз одно и то же. Я уже исчезла, но я говорю. Говорящая голова».

Первым и, как мне представляется, решающим преобразованием предшествующем моему сознательному пониманию происходящего с А. стало появление сновидений, описанных мной выше. Первое сновидение отразило невыносимый ужас, испытываемый А. при приближении к состоянию недифференцированности и нерасчленённости всего. Второе сновидение стало отражением способа защиты, к которому А. прибегала при надвигающемся аннигиляционном ужасе. Испытывая страх исчезновения А. начинала писать о своих переживаниях другим людям – выкладывала в сеть нечто интимное о себе. Что, как правило, заканчивалось занесением в черный список контактов, которому предшествовало то, что переживания А. втискивались в рамки психиатрического диагноза, либо обозначались как попытка перекладывания ответственности или нарушение границ. Таким образом, исходом ситуации, при которой А. пыталась поддержать распадающееся самовосприятие посредствам речи Другого становилось подтверждение того, что ее не существует, чему предшествовало обозначение А. либо как тяжело больной, либо как безответственной нарушительницы/кого-то кто заслушивает наказание. Неизбежное итроецирование предоставляемых вербальных образов, оборачивалось приступами самобичевания и ипохондрии, сопровождающейся штудированием психиатрических и психоаналитических текстов с целью постановки «окончательного диагноза», что заканчивалась ощущением полной внутренней омертвелости. Акт насилия (образ группового изнасилования в моем сновидении) заканчивался актом уничтожения (образ изуродованного и обезглавленного тела).

Я не стану останавливаться на последующих событиях, разворачивающихся в продолжающейся до сих пор терапии. Отмечу лишь то, что в целом, происходящее между мной и А. можно было бы описать посредствам образа, которым завершилось сновидение, изложенное выше. То, что происходит подобно обнаружению все новых и новых фрагментов тела – собиранию прожитых, но не пережитых событий прошлого [12], причиной необходимости вернуться в которое, как пишет Томас Огден «является потребность человека воссоединиться с оставшимися частями Я, пережить их состояния и включить в текстуру своего Я и таким образом вернуть свою утраченную/непрожитую часть жизни» [12].

Литература

1. М.М.Безруких, В.Д. Сонькин, Д.А. Фарбер. Возрастная физиология (физиология развития ребенка). М.: ACADEMA, 2008. 416 с.
2. Воейкова М.Д. Становление имени. Ранние этапы усвоения детьми именной морфологии русского языка. М.: Фонд «Развития фундаментальных лингвистических исследований, 2015. 293 с.
3. Кинодо Ж.-М. Читая Фрейда. Изучение трудов Фрейда в хронологической перспективе. М.: «Когито-Центр», 2012. 416 с.
4. Лапланш Ж. Понталис Ж.Б. Словарь по психоанализу. М.: Квадрига, 1996. 623 с.
5. Осипова, Л.Б. Условия развития осязания и мелкой моторики как средства компенсации зрительной недостаточности. Челябинск.: Цицеро, 2011. 110 с.
6. Соколянский И.А. Обучение слепоглухонемых детей. // Дефектология, 1989. № 2. С. 75-84.
7. Тэхкэ В. Психика и ее лечение: Психоаналитический подход. М.: Академический Проект, 2001. 271 с.
8. Успенский В.А. О вещных коннотациях абстрактных существительных // Семиотика и информатика. – 1979. № 11. – С. 142-148.
9. Фрейд З. Бессознательное. // Собрание сочинений в 10 томах. Том 3. Психология бессознательного. М.: Фирма СТД, 2008. С. 111-128.

10. Шелепин Ю.Е., Чихман В.Н., Вахрамеева О.А., Пронин С.В., Фореман Н.,
11. Пэсмор П. Инвариантность зрительного восприятия.// Экспериментальная психология 2008. Том. 1, № 1. С. 7–33.
12. Ogden T . Reclaiming Unlived Life: Experiences in Psychoanalysis (The New Library of Psychoanalysis). 199 с.
13. Steven M. Silverstein, Yushi Wang,  Brian P. Keane. Cognitive and neuroplasticity mechanisms by which congenital or early blindness may confer a protective effect against schizophrenia. [Электронный ресурс] // Frontiers in Psychology, 2013.  URL: https://doi.org/10.3389/fpsyg.2012.00624 (дата обращения 26.05.2019)